Пишут про узнаваемость в тридцатых годах прошлого века предчувствий катастрофы, характерных для нашего времени, а в то же время в одну реку никогда нельзя войти дважды, поэтому параллели невольно кажутся искусственными, а местами даже режут слух, потому что возникает ощущение, что они тебе навязаны ("Одних надо убить, чтоб не мешались; других прогнать через фильтр; после фильтра можно воевать; после войны можно еще пятьдесят лет жить этой легендой" - говорит один из героев как бы "тогда", но явно из нашего "сейчас").
Многие в рецензиях разбирают роман на детали, показывая, из чего он складывается; мне трудно судить о деталях мозаики, ибо я, признаться, мало интересовалась той эпохой и теми людьми. Но у меня возникает ощущение, что множество как бы зашифрованных деталей в результате не складываются в целое. Если взять в качестве аналогии шифрограммы сумасшедшего филолога Крастышевского из третьей части романа, шифр настолько необходимо донести, что он начинает превалировать над смыслом.
В одной из рецензий прочитала об отношении к персонажам, явно перенимаемом у Фридриха Горенштейна, и сразу вспомнилось: вот и читая Горенштейна, я прежде всего думала о том, что автор слишком явно не любит людей.
